Глава 21. Литургия и время. Малая церковь

По выходе первого издания настоящей книги пришло письмо из Санкт-Петербурга от Димитрия Михайлова (Братство св. Анастасии Узорешительницы). Он был участником одного из летних православных семейных поселений, которые ежегодно проходят у нас под Волгоградом. Мысли, написанные в письме, были продолжением наших бесед и того опыта общинножительства, которое Димитрий пережил в летнем семейном поселении. Для уяснения смыслов семейной жизни содержание письма столь важно, что я посчитал нужным включить его в новое издание книги.

* * *

«Семья есть Малая Церковь». Но это значит, что все учение о Церкви, экклезиология, отражается в ней как в капле воды. Точнее, должно отражаться. На деле происходит редукция к какому-то очень низкому уровню восприятия, который, однако, задается уровнем восприятия Евхаристии. Что такое Церковь? Каким образом Господь связал союзом любви своих апостолов на Тайной Вечере? Каким образом мы причастны к таинству этой любви? От ответа на эти вопросы зависит понимание Евхаристии, Церкви и, как следствие, христианского брака в каждой конфессии: православии, католичестве и протестантизме.

Ключевым понятием для интерпретации слов Спасителя: «Сие творите в Мое воспоминание», является время. Как его воспринимать? Этот вопрос в аспекте сравнения православного и протестантского восприятия Евхаристии рассмотрен диаконом Андреем Кураевым, из работы которого я позволю себе процитировать ряд отрывков. В силу сложившихся обстоятельств именно сравнение подхода к построению Малой Церкви в православии и протестантизме для меня актуально, так как моя невеста пришла к православию, воспитываясь с рождения в семье баптистов, что сильно сказывается на сложившихся у нее стереотипах семейного поведения. Поэтому разыскания по поводу католиков я специально не проводил, полагая, что они потребуют более тонкого исследования. Однако найденные в литературе сведения все-таки решил привести здесь. Сознавая свою немощь духовную, я понимаю, что не могу опираться на свой собственный религиозный опыт в рассуждении о таких высоких и важных вопросах. Надеюсь, что Господь и читающий простит мне высокоумие, но те цитаты, которые я приведу в оправдание своих мыслей, искренне тронули меня и взяты они, в конечном счете, у святых отцов и их компетентных комментаторов.

Для православия, как и для протестантов, есть лишь одна Жертва — принесенная Христом. Чудо же Евхаристии состоит в том, что мы можем принять участие в той самой Вечере, на какой Христос подал Свою Чашу «всем», а не только апостолам. Истончается толща времен и пространств, которые отделяют нас от той Чаши, и из рук Христа мы приемлем ее же.

Православное переживание Евхаристии было сформулировано на Константинопольском Соборе 1157 года: «Слышащим Спасителя о преподанном Им священнодействии Божественных Тайн говорящего: „Сие творите в Мое воспоминание“ и дерзающим говорить, что оно (то есть воспоминание) обновляет мечтательно и образно Жертву его Тела и Крови, принесенную на Честном Кресте Спасителем нашим в общее избавление и очищение, и что оно обновляет и ежедневную Жертву, приносимую священнодействующим Божественные Тайны, как передал Спаситель наш и Владыка всех, и поэтому вводящим, что это иная жертва, чем совершенная изначала Спасителем и возносимая к той мечтательно и образно, как уничижающим неизменность жертвы и таинство страшного и Божественного священнодействия, которым мы принимаем обручение будущей жизни, как это изъясняет Божественный отец наш Иоанн Златоуст во многих толкованиях великого Павла, анафема трижды» (Цит. по кн.: Успенский Н. Д. Византийская литература//Богословские труды, — М., 1985, с. 15–16. Подробнее об этом Соборе: Черемухин П. А. Учение о Домостроительстве спасения в византийском богословии (епископ Николай Мефонский, митрополит Николай Кавасила и Никита Акоминат//Богословские труды. — М., 1964. Интересно, что здесь осуждены те богословские взгляды, которые католичество официально усвоит себе еще лишь через 400 лет, и которые через те же 400 лет создаст себе протестантизм. Нельзя говорить, что литургическая жертва «иная», чем была на Тайной Вечере, равно как нельзя говорить и то, что на Литургии лишь вспоминается та Вечеря).

Итак, Литургия — не «иная» жертва, чем та, что была принесена на Тайной Вечере. Слова «символ» или «воспоминание» хоть и употребляются применительно к Евхаристии, но православной традицией они понимаются более онтологично, чем во внецерковном лексиконе.

«Символ» есть встреча с тем, к чему стремится ум. Литургия идет от аллегорий в своей первой части к онтологическому символу и к реальности во второй (от «литургии оглашенных» — к «литургии верных»). /Театр аллегоричен, богослужение — символично, ибо здесь люди не просто изображают молитву, но реально сами молятся. Отсюда легко провести грань между православием и протестантизмом. Протестантское учение о таинствах — аллегорично, православное — символично. Там только благочестивое воспоминание о божественных энергиях, здесь же реальная их эманация, часто без особого благочестия» (Лосев А. Ф. Диалектика мифа//Философия. Мифология. Культура. — М., 1991, с. 50–51).

В своей первой части Литургия изображает историю спасения; во второй — Литургия это спасение осуществляет. Мы приносим Богу, к алтарю, символ Завета — вино и хлеб. А взамен получаем Реальность. Как справедливо заметил католический исследователь православной традиции Г. Урс фон Бальтазар, «Таинства полностью подчинены динамике перехода от знака к истине» (цит. по кн. Живов В. М. «Мистагогия» прп. Максима Исповедника и развитие византийской теории образа//Художественный язык средневековья. — М., 1982, с. 114).

И «воспоминание» о моменте проявления Истины для мышления, более традиционного, чем современное, означает не просто мысль издалека, но возвращение «во время оно». Описывая переживание ритуала в традиционно-религиозных обществах, Мирча Элиаде констатирует, что в восприятии участников любой ритуал парадоксально прерывает течение времени, именуемом in illo tempore («во время оно»). Повторяющие ту, первую жертву, ритуалы воспроизводят не столько ее, сколько время «оно», отождествляются с ним. «Любое жертвоприношение повторяет первоначальное жертвоприношение и совпадает с ним по времени» /Элиаде М. Космос и история. — М., 1987, с. 56/.

Христос не стал отстранять этот архетип, наличествовавший в сознании Его учеников, и, значит, Он считал вполне уместным его применение к осмыслению Его Жертвы. Словесное выражение именно такого переживания христианской мистерии восточно-христианская мысль и дала на Соборе 1157 г. (пояснив его позднее словами свт. Филарета Московского: «Мне кажется, Отец Ректор, в словах: сие есть Тело Мое, за вы ломимое, сказанных на все времена, дондеже приидет Господь, заключается мысль о всегдашнем продолжении и возобновлении одной и той же жертвы, так как и Тело Христово есть только одно» /Письма московского митрополита Филарета к покойному архиепископу тверскому Алексию/.

Это значит, что восточно-христианская литургика точно сохранила изначальный религиозный архетип. Католическое литургическое богословие восприняло сакральное время как время мирское, которое может повторяться «властью священника» вновь и вновь. На самом деле это гораздо большая профанация тайны Церкви, чем преувеличение властных прерогатив ватиканского «Христова наместника». В сфере литургики человек всегда лишь получатель. Истинная жертва приносится только Богом. И смысл жертвы не в нашем умилостивлении Бога, а в дарении Богом миру Своей силы, через которую происходит замирение хаоса.

«Не нашим действием, но действием Божиим меняются онтологические условия нашего существования, и мы можем войти в тот онтологический момент, когда люди впервые причастились вечности — к апостолам в сионскую горницу на Тайную Вечерю. Мы участвуем в той самой трапезе, а не в воспоминании о ней и не в повторении ее». /Диакон Андрей Кураев. Протестантам о православии. — М., 1997/

Интересно, что протестанты полемизируют именно с католическим пониманием Евхаристии: «Пресуществление». Это истолкование Римской Католической церкви. Оно утверждает, что через освящение священника хлеб и вино перестают существовать как таковые и становятся действительным телом и кровью Господа Иисуса Христа. Эта Вера утверждает, что когда Господь сказал: «истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин. 6:53). Он имел ввиду действительную Кровь и Плоть Христа. Следовательно, Месса — это тот ритуал, который превращает хлеб и вино в действительную Плоть и Кровь Христа. В ответ на это мы спрашиваем: «Как мог Христос, находясь в совершенном теле, держать часть Своего Тела в Его руке, говоря: «Это есть тело Мое»?

Символизм. Это истинное истолкование, которое утверждает, что хлеб и вино — это только символы Тела и Крови Христа, которые были отданы на Голгофский крест за прощение грехов. «Сие творите в Мое воспоминание; это соблюдается в благословенное воспоминание, и здесь это заканчивается». /Кэмбрэн Марк. Основы библейского учения. Мичиган, 1954, с. 240/.

Таким образом, оттолкнувшись от католического заблуждения, протестанты пришли не к правде, а к еще большему заблуждению. Беда в том, что это безмерное упрощение, делающее веру христиан более доступной массам, касается православных.

Ведь Евхаристия есть, прежде всего, таинство собрания. «О трех реалиях Писание говорит как о „теле Христове“: о теле, рожденном Марией и вознесенном „одесную Отца“ после страданий; о евхаристическом хлебе; о собрании верных. Насколько я могу представить, это не рядоположное соименование: но динамическое движение: через вкушение евхаристического хлеба люди становятся Церковью с тем, чтобы соучаствовать в победе Христа над смертью. Мы входим в храм как уличная толпа, чтобы получить из Чаши нашу новую жизнь. Значит, той материей, над которой совершается чудо евхаристического преложения, являемся, в последнем счете, мы сами. Величайшее чудо не в том, что хлеб и вино в Чаше стали Телом и Кровью, а в том, что мы становимся Христовыми. Через Святые Дары освящению подлежим мы сами.

В наше время размытых определений и обесценивания самых базовых понятий человеческой жизни у христиан, особенно православных, есть способ надежной привязки слов к невербальному корню — Евхаристия. Это совместное освящение делает нас Церковью, но можно совершенно аналогично рассуждать и о малой церкви, семье, получающей всякий раз новое бытие, восстанавливаемой, спасаемой, собираемой вновь воедино совместным причащением. Церковь, община, семья для православного человека есть понятие динамическое, определяемое через совместное участие в Евхаристии и совместное причащение Христу.

Евхаристия — собирание Церкви и семьи, как церкви. В книге диакона Андрея Кураева мы находим такие слова: «Величайшее чудо не в том, что хлеб и вино в Чаше стали Телом и Кровью, а в том, что мы становимся Христовыми. Через Святые Дары освящению подлежим мы сами: „Святая святым“. Человеческие сердца Христос желает присоединить к Себе, а не хлеб и вино». «Я предстоятель таинственной трапезы, — говорит свт. Григорий Богослов, — я очищаю людей, которых приношу Тебе в дар посредством бескровных и совершенных учений» (свт. Григорий Богослов. Письма.//Творения. ч.6 — М., 1848, с. 84/.

«Священник совершает моление не о том, чтобы огонь ниспал свыше и попалил предложение, но чтобы Благодать нисшедши на Жертву, воспламенила через нее души всех“, — говорит о Литургии свт. Иоанн Златоуст /свт. Иоанн Златоуст. Шесть слов о священстве.» — Forestville, 1987, с. 84/.

Итак, в результате таинства должны измениться люди. Люди должны стать жертвой, посвященной Богу. «Соделай нас живыми людьми, даруй нам Духа Святаго», — восклицается в литургической анафоре Серапиона Тмуитского (середина IV века) /это моление входит в состав молитвы о собирании Церкви: «как хлеб этот был рассеян по горам и составил единое целое, так и Церковь Свою собери из всего народа и сделай ее единой, живой, кафолической Церковью… Соделай нас живыми людьми, даруй нам Духа Святаго» /Цит. по кн.: Успенский Н. Анафора.//Богословские труды — М.,1975, с. 57 и 75/.

Необычность этого изменения состоит в том, что не люди усваивают плоды Таинства, но Таинство усваивает себе людей. При обычной трапезе плоды, вкушаемые людьми, превращаются в человеческое тело. На евхаристической трапезе человек сам должен стать тем, что он ест. Вкушая Тело Христово, человек свое тело должен преобразить в Тело Христа. Так, по опыту прп. Максима Исповедника, центральным моментом Литургии является «пресуществление причастников во Христа. Кто причащается таинству достойным образом, тех оно преобразует сообразно самому себе» (прп. Максим Исповедник. Мистагогия// Творения. ч.1 — М., 1993, с. 174) Христос преобразует верных в Себя.

О том же говорит бл. Августин, как бы от лица Христа поясняя смысл Литургии: «Я есмь пища твоя, но вместо того, чтобы Мне преложиться в тебя, ты сам преобразуешься в Меня… Будьте же тем, что вы видите и примите то, что вы есть». /Цит. По кн.: де Любак, Анри. Католичество., с. 64 и 68/.

На закате Византии думали так же: «Церковь указуется Тайнами… Для Церкви они — истинная пища и питие; и, причащаясь их, она не превращает их в человеческое тело, как какую-нибудь другую пищу, но сама превращается в них. Так железо, сообщившись с огнем, само становится огнем, а не огонь делается железом» (Николай Кавасила. Изъяснение Божественной Литургии, гл. 38.//Писания святых отцов и учителей Церкви, относящиеся к истолкованию православного богослужения. т.3. — СПб, 1857, с. 384–385).

«Через освященный Хлеб люди становятся Христовыми и тем самым получают возможность составлять Церковь. Совершеннейшие по степени преуспеяния составляют как бы одно лицо и тело Церкви. Лучшие (…) делаются Церковью», — говорил св. Мефодий Олимпский. /св. Мефодий Олимпский, епископ и мученик, отец Церкви 3 века. Полное собрание сочинений. — СПб, 1877, с. 28/.

Вот что почти ушло из сегодняшнего обиходного переживания Литургии-то, что это и есть точка созидания Церкви. Литургия — не то событие, в котором лично я получаю частное освящение и отпущение моих личных грехов. Литургия — это событие, которое и делает меня христианином, которое присозидает меня к Церкви. Это то событие, в котором Церковь, собственно, и поддерживает свое существование.

Вот несколько раннехристианских свидетельств, напоминающих об этом.

«Как этот преломляемый хлеб, быв рассеян по холмам и будучи собран, сделался единым, так да соберется Церковь Твоя от концов земли в Царствие Твое» /Дидахе. В кн.: Ранние отцы Церкви, Антология. — Брюссель, 1988, с. 21/.

«Затем священник просит о том, чтобы благодать Духа Святого снизошла на всех, здесь собравшихся, дабы соединенные в одно тело символом возрождения, были бы заключены теперь в одно тело причастием Телу Господа нашего, дабы собрались они в единство, связанные взаимными узами, единодушием, миром, ревностным служением». /Феодор Мопсуестийский. В кн. Де Любак, Анри. Католичество, с. 326/.

В Литургии мы присоединяемся к Церкви. О грешниках и о некрещеных (оглашенных) Церковь молится одними и теми же словами: «примири и соедини их святой Твоей Церкви». В грехах мы отпадаем от Церкви. Причащение дарует нам «отпущение грехов» как возвращение к церковному бытию.

В христианстве нет совершенно индивидуального, частного пути спасения. Даже отшельник, очищающий душу в уединенном подвиге, получает освящение не потому, что он соответствует условиям получения благодати, а потому, что и в пустыне он пребывал как член Церкви. Мы спасаемся жизнью Христовой, а это значит, что обретение спасения есть вхождение в жизнь Христа, а не просто некое самодельное изменение в нашем внутреннем убранстве. Встретить Христа — значит, прикоснуться к тому, что объемлет меня, что превосходит меня. От этого объемлющего может быть дан мне новый ток жизни. Но этот ток совсем не ради меня одного существует, и он не намеревается прекратить свое струение, как только достигнет моего сердца. Христос умер не для меня. Он умер — и для меня. Значит, христианская сотериология может осмысляться только в категориях соучастия. Я соучаствую в даре, который послан не только по моему адресу. Если же собрать все адреса, по которым посылается дар Христов, то и смысл Христова деяния станет понятнее. Совокупность адресатов — это и есть Церковь.

Новый Завет заключен не с отдельным человеком (не с Петром или Иоанном), не с кружком апостолов, а со всем человечеством. С народом. Быть христианином, значит попросту быть членом народа Божия. Быть христианином — значит, осуществлять в себе тот дар, который есть в Церкви. «Благодать, изливаемая таинствами, прокладывает не одинокую тропинку от души к Богу, но воспринимается каждым по мере его социального внедрения в тот целостный организм, что обильно напоен ее соками. Все таинства по сути своей — таинства в Церкви, ибо в одной лишь общине Духа можно стать причастником даров Духа». /Де Любак, Анри. Католичество, с. 60/.

При протестантском взгляде «христианство есть нечто только личное. Никакой связи между людьми, кроме той, которая существует в любой социал-демократической организации — нет. Если баптист Сидор получит от Духа Христа, то через это с баптистом Иваном ничего не произойдет, он ничего при этом не получит. Ибо если я намочу камень, лежащий в куче, то остальные от этого не намокнут. В Церкви совсем другое: благодать, которую воспринял член Церкви Сидор, оживляет не только Сидора, но и всех членов Церкви. Совершенно так же, как в яблоне или в нашем теле. Заразилась одна „клеточка“, болеют все. Полили вы корни, а ветки получили воду», — излагает различие протестантского и православного понимания Церкви М. А. Новоселов. /НовоселовМ. А. Письма к друзьям//М., — 1994. — с. 45/.

Но раз адресатом и материей Таинства являются люди, то становится понятным одно святоотеческое мнение, которое кажется совершенно противоположным тому, как воспринимают Литургию наши современники. В перспективе обычного человеческого восприятия хода Литургии при начале священнослужения мы имеем хлеб и вино, которые к его исходу должны преложиться в Тело и Кровь Христа. Однако, sub specie aeternitatis (лат. «с точки зрения вечности») все выглядит противоположно: Тело Христа, даруемое людям, существует прежде начала Литургии, и оно должно приобрести такую форму, чтобы людям было доступно Его вкушение.

Древний патерик рассказывает о монахе, который не мог причащаться, ибо каждый раз в минуту Причастия он видел на Литургии закалаемого Отрока. «Когда подходили братия принимать, давалось им тело, и когда взывали они, говоря аминь, становилось оно хлебом в руках их… Если бы мог человек вкушать тело и обреталось бы, но поелику никто не может вкушать мясо, посему учредил Господь хлебы для причастия. Итак, с верою ли примешь то, что держишь в руке твоей? И я сказал: верую, Господи. И когда я сказал сие, тело, которое я держал в руке моей, стало хлебом, и, возблагодарив Господа, я принял святую просфору». /Древний Патерик, с. 339/.

Отсюда будет понятнее выражение св. Ипполита Римского о хлебе и вине как «вместообразном» (антитипосе) Христа /св. Ипполит Римский. Апостольское предание//Богословские труды. — М., 1970, с. 290/.

Это понимание Евхаристии находится в русле общей традиции православной мистики, согласно которой Бог «находится в Своей славе… но щадя нас, чтобы мы не погибли, Он положил тьму, покрывающую не Его, но нас» (прп. Симеон Новый Богослов). «Или ты не знаешь, что души человеческие никогда не могли бы перенести огня этой жертвы, но все совершенно погибли бы, если бы не было великой помощи Божественной благодати?» — говорит Златоуст уже прямо о Литургии.

Причастие таинственно не потому, что оно секретно, а потому, что непостижимо. Именно потому, что в Причастии Бог дарит нам Себя, Причастие есть Таинство. Не мы совершаем это действие, и потому мы не в силах его постичь.

Возможность стать причастником является не наградой за заслуги, а позволением послужить. Не за что то, а для чего-то. Здесь следствие события важнее его причины. И переворачивается само понятие недостойного причащения. Я так боялся механического вычитывания канонов, механического стояния на службе и т. п. проявлений моего личного духовного несовершенства. Пытался покрыть эти недостатки, постясь и читая молитвы. И все равно чувствовал, что чего-то очень важного не достает. И еще меня всегда смущало, что причащаются не все, кто пришел в храм.

А ведь причастие, прежде всего, дар единства. Дар братства. Если сегодня я не пойду к причащению, а ты пойдешь, между нами начнет расширяться трещина. Если это повторится, то она превратится в пропасть, могущую стать непроходимой. Этот разрыв будет страшен, прежде всего, своей незаметностью, но он-то и решит все. Ибо тогда я отпадаю от Тела Христова, а ты продолжаешь жить в Нем, но уже с другими братьями и сестрами. А я становлюсь для вас чем-то внешним, воспоминанием.

Если такого евхаристического понимания единства как главной цели Причащения нет, то где отличие в восприятии общины между баптистами и православными? Вот, на мой взгляд, реальное неправославие — и горе такому причастнику. Его осуждает Писание, уподобляя Симону-волхву, за земные дела (посты и каноны, дела милосердия и полноту исповеди и т. д.) пытающегося купить Духа Святаго. Вот недостоинство. А каноны и прочее — только следствие, это средства показать послушание Церкви и научиться ему. Мне кажется, что истинное послушание как способ существования в семье порождает такие чувства членов общины или супругов, которые исключают вопросы о смысле брака вне его самого. И в общине, и в Церкви вообще это так, потому что вся Церковь пронизана отношениями, восходящими к браку.

Но какое же послушание Церкви, общине, семье — если не осознано «таинство собрания» как нечто главное и самоценное в жизни? Зачем просить на всякое дело не бутафорское, а реальное, способное быть мне сейчас неугодным, но обязательным к исполнению, благословение епископа, духовника, мужа, если это просто иерархия менеджеров, оргработников? Тут выбор разной мотивации внешне схожих поступков: или мы учимся пребывать в любви с братьями во Христе (и тогда с неизбежностью пребываем в любви к людям вообще, как правило, не взаимной) — или мы кооперируемся для делания добрых (одобряемых) дел. В первом случае акцент на том, как делаешь, во втором на том, что делаешь. Это два взаимоисключающих взгляда на жизнь Церкви.

Неправославные «судят по плоти», видят только игры людей, изображающих власть Христа, а на деле просто работающими управленцами разных уровней компетентности. Как только я приобретаю такое видение, я выбываю из Православия. И это немедленно демонстрирую: там, где Бог не непосредственно сам управляет отношениями людей, иерархия управления неизбежно делается властью силы, а не властью любви, значит, можно и бунтовать, и оценивать, и осуждать под предлогом поиска лучшего решения. Мне кажется, что православным человек начинает быть в момент принятия на себя подвига, усилия веры в особое присутствие Божие в иерархии духовного руководства, когда вопреки народной мудрости, «место красит человека, а не человек — место».

В Церкви, причащающейся Самому Христу, человеческое всегда имеет только совещательный голос. А понимание Евхаристии как способа собирания Церкви, а не просто раздаяния благодати для личного совершенствования ее членов обязывает в любом решении не быть одиноким, а искать благословения у братьев. Система предпочтений здесь задается Самим Господом, не всем сказано: «Паси овцы Моя», это апостольская, епископская харизма, в силу исторических обстоятельств усвоенная священниками. И заповедь: «Сие творите в Мое воспоминание» дана апостолам.

Жизнь по благословению, как мне видится, гораздо шире, чем отношения с духовником: это всякое общинное установление, когда брат смиряется перед братом. Жить по благословению так же трудно, как жить Причастием. Одно подразумевает другое, связывая воедино неразрывно Божественную и человеческую стороны жизни Церкви. И отпадение и возвращение в Церковь идут параллельно по этим двум путям.

Слово «послушание» воспринимается многими как «монашеский шарм», анахронизм, языковое украшение. Просто есть кусок работы, который я делаю от имени такого-то храма, такого-то батюшки. Получается, что батюшка действительно в роли посредника, только в отношениях не с Богом, а с людьми.

Долго я не мог понять этого. Ходил в больницу по благословению духовника, но ради исправления личных грехов, для личного самосовершенствования. Благодарил Бога, что дали мне дело, организовывают координацию с другими делателями. И совершенно не увязывал хождение в храм и на послушание. В храм на исповедь к духовнику на всенощную — в тот, где духовник. В храм утром на литургию — поближе к дому, а на послушание в больницу попадал с сестрами из разных приходов. Обижал старшую сестру, приводя без ее ведома на МОЕ послушание кого хотел. Дело-то хорошее делаем, это МОЙ участок, а тут такое забивание инициативы снизу. Ну, невежливо, что не сказал, извините. Все равно бы благословили, я же знаю. Вообще-то после некоторой адаптации в больнице я обратил внимание на относительно автономное хождение туда некоторых братьев и сестер и спросил себя, а что мешает мне взять и начать одному ходить в любую больницу? Вот так легко перейти из Православия в протестантизм, «не приходя в сознание». Ангел-хранитель смущает душу одиночеством у многих одиноких делателей, но этот тревожный сигнал не сразу бывает расслышан. Как мне сказали бывшие православные, ставшие баптистами, они после крещения год искали свое место в Церкви, и не нашли. Может быть, это удалось бы сделать, поставив ударение на «в Церкви»? Сам я лишь недавно начал понимать, сколько скрытой от себя самого гордыни сидит внутри. Стесняешься жить с постоянной оглядкой на начальство, на старших. Ведь надо не по-армейски, а любовно. А это не получится, если в старшем не увидишь Христа. Не в каждом движении, не во внешнем облике, а как-то по-другому, одновременно с осознанием в самом себе Христа и нашей связанности этим фактом Его особенного присутствия в обоих, благодаря которому равный мне по-человечески или даже в чем-то менее способный брат оказывается старшим для меня по послушанию. Вот когда начинают становиться реальными слова про Тело и Его члены, «Христос посреди нас», дотоле казавшиеся возвышенными аллегориями. Видимо, это опыт, который каждому надо приобрести лично.

Собственно, мой церковный путь начался со строительной бригады Чесмы, поэтому долго мне казалось правильным объединение вокруг общего дела, пока не стало ясно, что истинно общим делом и является и называется только Литургия. Инерция общего дела так велика, что, начав строить храм для Литургии, далее просто хочется строить. И у семьи христианской может быть этот соблазн — служить, причем именно таким, внешним образом.

Некоторые наблюдения подталкивали к переоценке ценностей. Запомнилось, как наш духовник сказал на трапезе, что ощущает немощь свою и не в силах уделить столько внимания и любви каждому, сколько надо бы. Он просил простить и помочь ему, восполняя недостаток его внимания и любви друг для друга. Это было что-то для меня новое.

Впрочем, не совсем новое. Когда-то в детстве я наблюдал компанию друзей своих родителей, составлявших некоторое единство благодаря участию в очень ответственном военном производстве и совместном занятии эктремальными видами спорта. И обращение к абстрактным ценностям «ради нашей дружбы» было почти священно. Поистине, свято место пусто не бывает, если в центре жизни не Христос, то что-то из мира сего пытается заместить пустоту. Эти ценности были неоспоримы и им приносилась в жертву жизнь до тех пор, пока мама не пришла в Церковь, причем не сразу, а только после вхождения в конкретную церковную общину.

Когда в больнице появился свой храм и свой священник, проблема встала в полный рост. Батюшка предложил ходить на службу только в «свой» храм и тут же выяснилось, что не только для меня непонятно, почему именно туда. Мы придавали слову «община» не евхаристический, а символический смысл, некий трудовой коллектив рабов Божиих. Именно с этих раздумий начался во мне какой-то процесс перестановки приоритетов, промежуточным результатом которого является настоящий текст. Как ни жаль, но все доселе усилия на пути спасения уложились в понимание написанного, и только. Надо все начинать сначала.

Евхаристия и послушание.

Итак, есть возможность объяснить необходимость послушания как способ личного самосовершенствования, для которого Церковь — средство и место.

Но если твердо придерживаться того, что Церковь не средство, а цель, то пребывать в Церкви и есть цель жизни христианина. В этом контексте молитва Иисусова никогда не станет мантрой, а будет обращением части к Целому. И слова прп. Серафима о стяжании Духа Святаго в беседе с Мотовиловым «около тебя спасутся тысячи» не спутаешь с поучениями восточных гуру. Тогда послушание есть прежде всего внутренние скрепы, которые держат Тело Христово единым целым после того, как Евхаристия создает, точнее, воссоздает Тело.

В каждом сколько-нибудь коллективе людей невозможна безструктурная жизнь. Вопрос только в том, как воспринимать возникающие структуры, как к ним относиться, как в них входить. Это проблема иерархии, послушания и жизни по благословению. Точнее, обратная проблема самочинного спасения. Проблема неумения увидеть и поверить в Богоустановленность человеческой иерархии как следствие общего упадка видения Бога в человеке, которое называется Православием.

Мне кажется, здесь наблюдается похожесть следствий, происходящих от разных причин: в одном случае самоорганизация людей, в другом — домостроительство Божие. Люди строят коллектив, Бог строит Церковь. Единство законов видимого мира делает оба строения схожими. Можно остановиться на этом уровне и принять, что разница только в цели, ради которой собрались люди. Это и есть протестантизм. Если нет реального вхождения Бога в человека в Причастии, то это логично. А если есть? Тогда духовная жизнь резко недемократична. И начинается это с различия даров Духа, с разного качества нашего пребывания и служения в Церкви. Мы суть члены. Но кому сказаны установительные слова Евхаристии, кому повелел Господь творить сие в Его воспоминание? Всем нам, желающим быть с Богом, или апостолам? Послушание человеку ради Бога — не инсценировка, не «как бы», а подвиг веры и ощущение благодати, приходящей именно не через иерархию, но в сослужении общины с предстоятелем-епископом, а вовсе не лично в руки каждому желающему. Наше «Аминь» очень дорого стоит, ибо и есть выражение согласия, нашего благословения на действия предстоятеля на Литургии. Эта проблема тесно связана с восприятием Евхаристии. Слова «я не нуждаюсь в посредниках для общения с Богом» православный выговорить еще сумеет. Но как ему дерзнуть сделать эквивалентное утверждение относительно отсутствия необходимости Христу скрывать Себя под видом хлеба и вина Евхаристии? А если веришь в это, то как же ты получишь Причастие вне служения с епископом, который один имеет дар от Господа быть соучастником Тайной Вечери, и нас приводит на нее вместе с собой?

Диакон Андрей Кураев пишет: «Таинство созидает Церковь, но само Таинство может быть совершено только в Церкви. Таинством создана Церковь как Тело Христово, но Само Тело Христово, может быть воспроизведено только в Нем же. Только к уже наличному Телу Христову могут присоединиться новые клеточки. Поэтому необходимо продолжение той таинственной жизни, что началась в апостолах, поэтому необходимо апостольское преемство».

Поэтому — «Никто да не обольщается! Кто не внутри жертвенника, тот лишает себя хлеба Божия» (св. Игнатий Богоносец. Ефес. 5). Человеку не дано воссоздать Церковь апостолов, он может лишь присоединиться к ней. К этому, уже рожденному Телу, можно привиться, но его нельзя создать заново вне его и помимо него. Живое тело не может начать где-то расти второй раз, оно не может начать новую, отдельную жизнь, разорвав непосредственную физическую связь с тем телом, которое было дано при рождении. Это верно в отношении к человеческому телу. Но так же точно и Тело Христово не может расти из пустоты. Апостольское преемство — не просто каноническая, но онтологическая реальность, онтологическое требование, условие бытия Церкви Христовой как имения, как инобытия Бога. По слову ап. Павла «никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос» (1Кор.3:11).

Община — основа Церкви, но где она? Не с семьи ли снова начнется, если будет Богу угодно, ее возрождение? Но возможна ли христианская семья сама по себе, не как часть общины? Не потому ли так тревожатся за судьбы семьи как Малой Церкви старец афонский Паисий («Если погибнет семья, погибнет все — и духовенство, и монашество») и прот. Глеб Каледа («Не научатся члены Русской Церкви создавать семьи — она иссякнет»), что в отсутствие общины, вытесненной приходом, прямо поощряющим индивидуализм, именно семья осталась последним бастионом Церкви, не взятым до конца врагом нашего спасения. Если так, то сегодня православная семья значит, по крайней мере, не меньше, чем православный монастырь, при условии, что она противостоит миру сему с его соблазнами — и в этой своей отделенности от мира несет свое служение и ему, и Церкви.

Значит, пытаясь построить православную семью, мы возвращаемся к евхаристическому единству людей, которое существует ради служения их самому единству во Христе и предполагает веру и видение не на уровне обыденности. Только в этом контексте можно сказать словами прот. Константина Островского о муже и жене: «(муж) именно глава. Не вожак в стае и не партнер в деле или безделье, не начальник, не подчиненный, не равный — совсем не это или не просто это. Муж есть глава домашней церкви и образ Христа, которому жена, как образ Церкви, должна с любовным благоговением повиноваться. По образу Христа муж должен любить свою жену жертвенно, до готовности умереть за нее и душу свою положить за спасение ее души. А жена да боится мужа своего (Еф.5:33). Многих смущает это слово — боится, они пытаются заменить его более спокойным — почитает или уважает. Нет, мало уважать супруга, даже немощного, а нужно сквозь эту немощь увидеть вечное мужество Божие.

Открой свои духовные очи, невеста, посмотри кто рядом с тобой. Это сам нетленный и вечно юный Жених, увенчанный за победу, которую Он одержал над твоими врагами. Это Сам Христос является тебе и хочет соединиться с тобой. Не перед немощным, таким же как ты, человеком предстоит тебе склониться, а перед Богом воплотившимся. Его убойся, перед Ним в лице земного супруга вовеки сохрани священный трепет».

Письмо Императрицы Александры Феодоровны царю Николаю II

Царское Село,

24 июня 1909 года,

письмо А-212.

Мой безценный,

Ты прочитаешь эти строчки, когда поезд будет уже уносить тебя далеко от женушки и детей. Очень тяжело отпускать тебя ехать одного — первое путешествие по стране после всех этих волнений — но я знаю, что в Божиих руках ты в безопасности…

Пусть все пройдет хорошо и будет не слишком утомительно — ты порадуешься сердцем, увидев все войска на этом памятном поле битвы. С тобой будут все мысли и молитвы твоей женушки, родной мой, любимый муженек. Я буду внимательнейшим образом следить за твоими малышками и милым Бэби, зная, что тебе должно оставлять его, и как он будет скучать по своему дорогому Отцу — а кто же не будет?! Все будут ужасно. Сегодня вечером ты думай обо мне. Мы будем исповедываться после 9-ти в доме родителей Ани и приобщимся Святых Таин завтра утром в Дубвохо — служба начнется в 10. Сегодня вечером мы собираемся бодрствовать, потом от станции пойдем в церковь Ланцера, так, чтобы перед этим великим моментом, к которому я так мало готовилась, быть на службе. В нашей разлуке это будет большим утешением, но я чувствую себя такой недостойной этого благословения, такой неготовой к нему — никогда не бываешь готовой. От всего сердца, милый мой, я прошу тебя простить меня, если я каким-либо образом причинила тебе боль или неудовольствие — ты знаешь, что никогда это не было сделано преднамеренно — я слишком люблю тебя для этого. Наша любовь и наша жизнь — это одно целое, мы настолько соединены, что нельзя сомневаться и в любви, и в верности — ничто не может разъединить нас или уменьшить нашу любовь. Что бы ни было на сердце женушки, в ее сердце ее муженек, всегда самый дорогой, самый близкий, лучший из всех — ты сам не знаешь, какой ты, любовь моя, мой родной. Ни у кого нет такого мужа, такого чистого, безкорыстного, доброго и верного — никогда ни слова упрека, если я капризничаю, всегда спокойный, хотя внутри, может быть, бушует буря. Пусть вновь и вновь благословит тебя Бог за все, и за твою любовь, пусть Он за все щедро наградит тебя. Так грустно расставаться с тобой. Мы так редко расстаемся — но наши сердца и души все равно вместе.

До свидания, мое сокровище, благословляю и целую снова и снова, и обнимаю тебя крепко.

Всегда твоя верная старая, женушка.